И даже небо было нашим - Паоло Джордано

вылеченных деревьев и до глубокой ночи сидел там, глядя перед собой широко раскрытыми глазами. Я дважды предлагал ему зайти в палатку, но он не двинулся с места.

В июне Аде исполнилось три года. Она отпраздновала день рождения с Коринной, дедушкой и бабушкой, затем со мной и Берном. Я купил свечки с музыкой и куклу, которая плакала, когда у нее болел живот. Мы приготовили торт и тщательно, даже элегантно оделись. Мы выглядели немного смешными. В конце ужина я погасил свет, внес торт и мы спели «С днем рожденья тебя» под металлическую музыку, которую вызванивала свечка. Мы пели во весь голос, и Ада сияла от счастья. Берн купил ей деревянные кубики с вырезанными на них буквами и цифрами, хотя она была еще мала для такого подарка. Ада не удостоила их вниманием, и он был разочарован. И насупился еще больше, когда увидел, как ей понравилась моя кукла, как она носится с ней по комнате, в какой восторг приходит каждый раз, когда кукла плачет.

– Эта дрянь вся целиком сделана из пластика, – сердито произнес он.

Потом просто ушел, оставив нас вдвоем. Вернулся он несколько дней спустя. О дне рождения Ады больше не было сказано ни слова.

Так продолжалось все лето, затем всю осень. Берн в основном проводил время в Обители, но регулярно, хоть и нечасто, появлялся у меня. Он не рассказывал о том, что происходило в лагере, а меня это не слишком интересовало. Даже когда он пришел с рукой в гипсе, он не стал толком объяснять, как это произошло. В тот раз он задержался у меня дольше обычного. Он был мрачен и, казалось, сосредоточен на одной и той же навязчивой мысли. Теперь, оглядываясь назад, я не понимаю, как мог не замечать того, что на нас надвигалось; но тогда я был каким-то рассеянным, думал о другом – о том, когда он вернется ко мне, чтобы повидаться с Адой, и о ночах, которые я проводил в компании Николы и его друзей.

В декабре ксилелла добралась до «Замка сарацинов». Вообще-то Наччи так и не провел необходимого осмотра своих деревьев, а только проверил их снизу и указал мне на пожелтевшие ветки. Они могли высохнуть, потому что росли на солнечной стороне, или от засухи, которая была недавно; я сказал ему об этом. Но он решил, что часть его столетней оливковой рощи должна быть вырублена. Он уже договорился с кооперативом, который этим занимался.

– Согласно декрету правительства о чрезвычайных мерах по борьбе с ксилеллой, он имеет на это право, – сказал я однажды вечером Берну и Данко. Раньше они никогда не приходили ко мне вдвоем. Они слушали меня с благоговейным вниманием, вне себя от ужаса. Думаю, это их участие побудило меня пойти дальше, не позволило мне заранее просчитать последствия моей откровенности.

– Но почему он решился на такое? – горячился Данко. – Это же бессмысленно, и к тому же принесет убыток ему самому.

– Он продаст здоровые деревья, – ответил я.

– Вековая олива может стоить несколько тысяч евро, – вмешался Берн. Вид у него был задумчивый. – Их вывозят на север.

Тут я перебила Томмазо:

– Он правда так сказал?

Томмазо вопросительно взглянул на меня:

– Да. Или что-то похожее. Это важно?

– Это я рассказала ему о вековых оливах, которые вывозят на север. За много лет до вашего разговора. Так говорил мой отец, я даже не знаю, правда ли это.

Томмазо пожал плечами:

– В Обители не имело большого значения, правдива информация или нет. Важно было только то, чтобы возмущение нарастало.

– Удивляюсь, как он это запомнил.

– Берн запоминал всегда и все.

Он сделал секундную паузу, прежде чем продолжить. По улице проехала машина, первая за долгие часы.

– Он произнес эту фразу о продаже олив, но Данко его версия все еще не казалась убедительной. Он что-то считал в уме, и подсчеты у него не сходились. Он не мог понять, в чем выгода Наччи. Тогда я сказал: «Он вырубает оливы, чтобы устроить на этом месте поле для гольфа».

Наступило тяжелое молчание. Берн и Данко посмотрели друг на друга. Вот оно, славное дело, о котором они мечтали. Им надоело стирать кресты, намалеванные блестящей краской на стволах обреченных олив, и пить скверное пиво с неграмотным крестьянином, дожидаясь неизвестно чего. Вот она, акция, – важная, масштабная, реальная. А идею им подал я.

После этого вечера Берн перестал ко мне приходить. Месяца два о нем ничего не было слышно, да, месяца два, потому что, когда я обнаружил его у меня дома, как всегда без предупреждения, был уже февраль. Я сразу заметил стоявшую возле дивана коробку и спросил, что там.

– Кое-какое оборудование, – уклончиво ответил Берн. – Пускай тут постоит. Не трогай ее, пожалуйста, я скоро тебя от нее избавлю.

Конечно, я заглянул туда сразу же, как только он ушел. Осторожно оторвал от крышки скотч так, чтобы можно было наклеить его обратно. Там были две банки удобрения на основе нитрата натрия, – я сразу узнал их, потому что мы пользовались такими в «Замке»: моток веревки, тряпки и упаковка болтов, которую он явно прихватил еще на ферме. Я точно помнил место в сарае у Чезаре, где они обычно лежали.

Спустя две недели, когда мы с Адой были дома, он появился опять. И сразу, не раздеваясь, прошел к коробке. Это было в субботу, на следующий день в «Замок» должны были приехать бульдозеры. Берн сообщил мне, что в Обители решили выстроиться в живую цепь, чтобы не пропустить их.

– Пойдешь с нами? – спросил он.

– Ты же знаешь, я не могу. Я там работаю.

Тут я пожалел, что в его отсутствие не выбросил коробку. Не то чтобы я не догадывался, для чего нужен весь этот набор – нитрат аммония, болты и тряпки, – но я гнал от себя эту мысль.

– Оставь ее здесь, – сказал я.

– Ты с нами или нет?

– Оставь ее здесь, Берн. Это глупая затея.

Он поник головой. На его лице отразилось безмерное разочарование.

– Начиная с этой минуты, все это тебя не касается, Том.

Я, как дурак, уселся на коробку.

– Уйди, – сказал Берн.

– Не надо. Об этом мы не говорили.

– Бывает, одними словами не обойдешься. Понятно?

Голос Берна изменился, из разгневанного стал проникновенным и грустным. Такой же голос у него был, когда он умолял меня не читать под лиственницей Евангелие от Матфея и когда уговаривал позаимствовать выручку из кассы бара в «Замке».

Он взял меня за руки и заставил встать. Затем наклонился, чтобы поднять коробку. На пороге он сказал:

– Можешь пойти со мной.